Забываемое, но актуальное: значение творческого наследия И. Т. Кокорева и Н. Г. Помяловского для современной отечественной половой морали.

Страхов Александр Михайлович,

доктор философских наук, профессор кафедры Философии

Белгородского Государственного Университета.

Отнюдь не разделяя от века к веку высказываемые сожаления в духе цицероновского «O tempora! O mores!», приходится констатировать, что при всех очевидных преимуществах даже у образованной части «поколения пепси» присутствует один существенный недостаток: при всей своей информированности современные молодые люди практически не читают, за исключением бестселлеров, художественную литературу. Последствия ее игнорирования сказываются, во-первых, на качестве языка, во-вторых, на знании отечественной истории, в-третьих, на потере того ценного опыта (положительного и отрицательного) взаимоотношения полов, который отражен в художественных и публицистических произведениях, в частности,  таких русских авторов позапрошлого столетия, как И.Т. Кокорев и Н.Г. Помяловский.

Обращение к указанным авторам актуально как в связи с тем, что в современной России некоторые пытаются «играть в благочестивых предков», идеализируя дореволюционную российскую действительность, в том числе и тогдашнюю господствующую  половую мораль, так по причине негативных (есть, конечно, и несомненно позитивные) последствий второго этапа второй русской сексуальной революции (первая русская сексуальная революция сопровождала социальные потрясения начала прошлого столетия, развернувшись в 20-е его годы).  К тому же публицистический и художественный опыт ценен для культурно-философской антропологии пола и любви, предполагающей наряду с изучением  философских и богословских текстов исследование художественной литературы и публицистики. Особенно значимо творческое наследие Кокорева и Помяловского для рассмотрения традиционно-нормативных образов пола и любви, широко представленных на страницах их произведений и сохраняющихся в более или менее снятом виде наряду с модернистскими и постмодернистскими образами взаимоотношения полов, что составляет характерную особенность отечественной культуры в целом.

Традиционно-нормативные образы взаимоотношения полов рефлексируют патриархатную модель общества, предполагающую двойные стандарты и подчиненность женщины мужчине, вплоть до физического воздействия, когда  разгневанные  мужчины «частенько прибегают к самовластной, короткой расправе с ними»[1]. А Помяловский рассказывает о помещике-либерале, запретившем своим крепостным наказывать женщин – «В числе более полутысячи его крестьян можно было насчитать около двадцати, ни разу не бивших жен своих, что, как известно, не у нас только редкость», - пишет он[2].

Такому отношению к женщине в семье наряду с низким уровнем развития общей культуры и пренебрежением женщиной как низшим существом способствовала тогдашняя практика заключения брачного союза, в котором для любви места не находилось. Персонажи Помяловского даже ставят под сомнение сам факт существования любви помимо сферы искусства, о любви рассказывающего и любовь воспевающего.  Так, Надя из повести «Молотов» говорит: «О любви только читают да поют в песнях и романсах. Никто и никогда о ней серьезно не говорит, - сколько бывает гостей, родственников, знакомых – никто не говорит. Только в институте подруги болтали, и, разумеется, вздор. Я однажды с маменькой разговорилась, так она выговор дала. Девицы мне знакомые, родственницы не верят любви, смеются над тем, кто говорит о ней»[3]. «…Что же мы видим в огромнейшем большинстве тех людей, которые называются “муж” или “жена”? Над ними состоялось одно лишь благословение священника, а любви и в помине нет; одних родители принудили, других соблазнили деньги…, третьи женились для хозяйства, четвертые – сдуру. И это брак!», - восклицает художник Череванин из той же повести[4]. Рассказывает Помяловский и об институте «закрепленных невест», когда будущих священнослужителей перед получением ими места в приходе обязывали брать в жены дочерей или других родственниц умерших и освободивших тем самым место духовных лиц, причем согласие жениха давалось и при заочном знакомстве с будущей супругой, а порой знакомство происходило с подставной невестой. «Нечего говорить, что при подобном надуванье  и фальше брак есть зло и поругание самых дорогих, самых святых прав человечества», - отмечает автор[5]. В.В. Розанов по этому поводу писал, что вина здесь не в самих женящихся молодых людях, а «в унижительном церковном взгляде на брак как просто на случку животных, но только пожизненную, и одного самца с одною самкою, при полном исключении других мотивов брака, этических и эстетических, сродства душ, дружелюбия, уважения»[6].          

Брак без любви обречен, поскольку даже любовь как основной мотив вступления в семейно-брачные отношения не является гарантом прочности семьи (прежде всего потому, что за любовь ошибочно принимается физическое влечение, страсть; идеализируется будущий партнер по жизни; вмешиваются привходящие обстоятельства: здоровье, быт, измена, отсутствие или потеря детей и т.д.). В современном обществе ставшие друг другу чужими, а то и ненавистными супруги могут относительно легко расторгнуть брак, даже Русская Православная Церковь в сравнении с позапрошлым столетием пошла на некоторые послабления, расширив перечень уважительных причин, служащих основанием для развода. А во времена Кокорева и Помяловского супруги были вынуждены оставаться таковыми, как бы не ненавидели друг друга, против чего активно возражал Л.Н. Толстой. Толстой вел речь о трагических исходах таких браков, вплоть до самоубийства и убийства, об этом же пишет Помяловский: «Мужик ненавидел свою жену, бил ее, тиранил, унижал всеми мерами, публично попрекал ее, а она, дура, в ногах у него валялась и просила прощения… В чем?.. Скоро у них родился сын; муж и его стал ненавидеть… Жена все терпела… Наконец, по жалобе мужа ее высекли однажды… С той минуты стало твориться с ней недоброе; муж стал невыносим для нее… Одним словом, она убила мужа своего топором, а сама убежала в лес, где и нашли ее в полупомешанном состоянии»[7]. (О «страшной» женской болезни, спровоцированной ненормальной обстановкой в семье, в народе - кликушестве, в образованных кругах – истерии, ведут речь Ф.М. Достоевский и тот же Толстой). Собственно, вышедшие из стен «бурсы» женихи еще до венчания и свадьбы готовы избивать своих нелюбимых и навязанных им обстоятельствами невест. Не отсюда ли проистекает убеждение, что брак – «могила любви»?!

Однако в русской  художественной литературе и публицистике допускаются семейное счастье и даже возникновение  любви, когда последняя браку не предшествовала.  Разумеется, это особая, именно супружеская любовь, основанная на дружбе и привычке, общих заботах о доме и детях. Такая (не страстная, не романтическая, а «обязательная») любовь у Анны Андреевны Дороговой из «Молотова» Помяловского – «сдержанная, спокойная, искусственно воспитанная привязанность к законному мужу».  Кокорев, уважительно и трогательно описывая свадьбу в Москве, типичную для мещанско-купеческой среды («среднюю свадьбу, то есть того круга, который держится средины  между сановитым купечеством и зажиточным мещанством»[8]) возражает против трактовки брака как «могилы любви», призывает искать в браке «живой воды», «света-радости». В противном случае неизбежны любовные интриги на стороне, как планирует еще до свадьбы наделенный щегольскими усами уланский корнет Дарыгин, «нравственный Хлестаков», как его называет автор. «…Смотря на брак с самой разумной стороны, как на “могилу любви”, и чувствуя, что невеста его, рано утратившая девственность души, разделяет это убеждение, он, как предусмотрительный хозяин, заблаговременно хотел обзавестись “постоянным развлечением”, которое разнообразило бы его досужее время и заставляло подчас забывать вялость супружеской жизни», - пишет Кокорев[9].

Против голого расчета в браке и отрицания любви возражают все более или менее прогрессивно настроенные русские мыслители, что чрезвычайно актуально для современной России, в которой, во-первых, в связи с сексуальной революцией происходит девальвация любви (последняя сводится исключительно к физиологической своей стороне, любовью уже не столько живут, сколько «занимаются»), во-вторых, в связи с социальной  модернизацией и переходом к рыночным отношениям наблюдается значительное расслоение общества по признаку материального достатка, что провоцирует браки по расчету. Брак без расчета наивен и не всегда оправдан (еще А.И. Герцен предупреждал о необходимости подумать перед принятием решения о вступлении в брак о куске хлеба себе и детям), но брак без любви, на одном расчете построенный, безнравственен. Собственно, половая привлекательность, лежащая в основе будущей любви, формируется не столько из физических, сколько из социально значимых материальных и духовных черт, оттесняющих внешний облик потенциального супруга на второй план. Расчет уже присутствует в том, что чувство любви за редким исключением, что уже перверсия, не возникает по отношению, например,  к близким родственникам, как бы они не соответствовали представлениям о мужском или женском идеале,  к неравным по возрасту лицам. Исключаются нередко из круга лиц, могущих послужить предметом увлечения, те, кто слишком низко или слишком высоко для субъекта увлечения находится на социальной лестнице. Но, разумеется, жестких общих правил в любовных историях, каждая из которых по-своему уникальна, при всей их схожести быть не может. Нет готовых рецептов по поводу возраста вступающих в брак: могут оказаться неудачными самые оптимальные по возрасту брачные союзы, и вместе с тем супружеские пары ровесников или даже те, где жена старше своего мужа, могут прожить долгую и счастливую совместную жизнь. Тем более, что возраст вступления в брак зависит от времени, а в прошлом зависел и от сословной принадлежности. Так, если крестьянских детей обоих полов спешили поженить в раннем, по выражению Розанова, «невинном» возрасте, то представители мужской  половины более или менее обеспеченных  слоев вступали в семейную жизнь значительно позже. Например, Игнат Васильевич Дорогов «увлекся и позволил себе жениться в молодых летах [выделено мной – А.С.], на двадцать осьмом году жизни»[10], в то время как генерал Подтяжин  пришел к такому решению, дожив до «сорока лет с лишком».  Конечно, мужчины успевали иметь достаточно бурную молодость, «тратили себя не жалея», чего не дозволялось женщинам. По этому поводу Помяловский замечает: «Из тысячи молодых людей нашего времени остается ли один даже до шестнадцати лет невинным?»[11]. О наличии в России среди образованных классов «половых скороспелок» сокрушался А.С. Изгоев, который писал: «Огромное большинство наших детей вступает в университет уже растленными. Кто из нас не знает, что в старших классах гимназий уже редко найдешь мальчика, не познакомившегося с публичным домом, либо с горничной»[12]. Наличие гимназистов среди посетителей публичных домов отмечает А.И. Куприн, в частности, в своей «Яме», многие другие авторы. Сегодня наблюдается ранняя добрачная половая жизнь уже обоих полов – следствие сексуальной революции, внесшей свои коррективы в ряды основных потребителей услуг проституции. Это отнюдь не подростки и молодежь, а возрастные мужчины, нередко, как и в прошлом, люди семейные. Впрочем, обобщать нельзя, сам коммерческий секс дифференцирован по качеству услуг и размерам оплаты, соответственно, есть категории проституток, обслуживающих более разнообразную, в том числе и по этническим признакам, клиентуру.

Чрезвычайно актуальной остается ирония Кокорева по поводу «бумагопрядильной литературы», обещающей супружеское счастье и многое другое. «Алмаз любви» стоимостью полтинник «обеспечивает» падение самой  неприступной женской крепости, встречается даже «Супружеская грамматика, посредством которой каждый муж может довести свою жену до той степени, чтоб она была ниже травы, тише воды». Аналогичные издания предназначены и для дам: «Искусство быть всегда любимою своим мужем», «Секреты дамского туалета» или «Лучшее приданое для молодых девиц, желающих быть счастливыми в супружестве». В современной России книжные витрины и прилавки так же завалены  низкопробной литературой, только акценты смещены с супружества  на половое завоевание.

Подобно С.А. Булгакову и А.И. Герцену, Помяловский критикует ханжество, блюстителей «чистоты нравов», которых оскорбляет обнаженная натура в искусстве. Касимов из «Молотова» рассказывает о своей тетушке сорока пяти лет, «которой группы, выставленные на Аничкином мосту, кажутся безнравственными»[13]. Критика эта актуальна, поскольку в современной России проблема обнаженного тела встала с новой остротой и уже вовсе не только в связи с искусством. Запретных образов и тем не осталось ни в искусстве, ни в рекламе и если первое, даже популярное, все же рассчитано на «своего» потребителя, то вторая вторгается через печатные и электронные СМИ, через уличную стендовую и щитовую наглядность, через оформление витрин и афиш в жизнь любого россиянина, вне зависимости от возраста, пола, этнической или конфессиональной принадлежности, вне зависимости от ранимости нравственного чувства и стыдливости. В оценке данного явления присутствуют две крайности: традиционное морализаторство и ханжество на одном полюсе и вседозволенность на другом. «Золотую» середину определить очень непросто, как непросто провести более или менее четкую грань между эротикой и порнографией.

Как пьянство, так и сквернословие только современным упадком нравов не объяснить. Тот факт, что это две застарелые болезни отечественной культуры, не оправдывает их распространения в начале XXI столетия, разве что в какой-то степени объясняет. Крепкие напитки и крепкое слово широко использовались и строителями светлого будущего, к ним привыкали с малолетства в дореволюционной России, к сожалению, такая же картина наблюдается сейчас, причем у русского мата появились авторитетные защитники, Виктор Ерофеев, например. Примеры детского сквернословия присутствуют на страницах произведений Кокорева и Помяловского, а у первый пишет и о детском пьянстве. «Я давно пьяница… Еще когда я бегал в одной рубашонке, отец, бывало, всякий праздник накачивал меня воронком или перцовкой», - говорит сапожник Иван Горюнов[14].  

Обращение к творчеству указанных русских авторов способствует выработке нравственного иммунитета, позволяет воссоздать объективную картину нравов позапрошлого столетия, увязав их с сегодняшним днем.

Поступила в редакцию 06.05.2008 г.